Философия Кузнецов

Кузнецов В.Ю., кандидат философских наук,
доцент, автор  монографии, 50 научных статей

 ФИЛОСОФИЯ МЕЖДУ ВЛАСТЬЮ И ОБЩЕСТВОМ

Философия — поскольку она предполагает свободное, стремящееся выйти за любые пределы и ограничения мышление — неизбежно оказывается неудобной для власти (ее носителей и представителей), по крайней мере в той степени, в какой власть олицетворяет собой более или менее устойчивый порядок. Поэтому философ-мыслитель воспринимается как смутьян, ниспровергатель (или как минимум, так сказать, подрыватель) основ, постоянно ставящий все под сомнение, ко всему относящийся кри­тически.

Однако общество не смогло бы развиваться и развивать культуру без тех новых идей, смыслов, целей и ценностей, которые предлагает в конечном счете именно философия — переосмысляя традицию и изобретая новые возможности. Разумеется, в критической ситуации (например, во время войны), когда речь идет в буквальном смысле о выживании, для социума необходима прямая власть единственного лидера, раздающего приказы, которые должны немедленно выполняться безо всяких рассуждений. Но в обычных условиях армейская дисциплина ни к чему хорошему не приводит и привести не может.

В современную эпоху философия достигла такой степени специализации и изощренности, что занятие ею требует специального образования и профессионального отношения. Отсюда вытекает необходимость философских институций. Но любой социальный институт сразу же начинает действовать по известным принципам распределения власти, порождая заодно соблазн следовать только формальным ритуалам в стремлении исключительно к общественному статусу.

Поэтому философское сообщество должно было бы ориентироваться прежде всего на оригинальных мыслителей, создателей собственных концепций. Деятельность историков философии и других специалистов-философоведов тоже важна и нужна (в конце концов, короля играет его свита), особенно в направлении популяризации и просвещения/образования, но что они смогут изучать и преподавать, если мыслителей не станет?

Наверное, требуются специальные усилия по адаптации профессиональных философских результатов для восприятия широкой общественностью, а прежде всего — интел­лектуалами/интеллигентами и политическим руководством. Ведь заслуга философии заключается вовсе не столько в создании/разрушении той или иной идеологии, сколько в культивировании гибкости мысли, в преодолении стереотипов восприятия и действия, в предоставлении мощных инструментов работы со смыслами, идеями, целями и ценностями.

Прожить только на заимствованных идеях нельзя точно так же, как нельзя прожить только на заимствованном продовольствии или энергии. В этом смысле интеллектуальная безопасность(наряду с продовольственной,энергетической и т. д.) должна рассматриваться как неотъемлемый компонент национальной/государственной безопасности, гарантирующей подлинную суверенность и независимость. А в центре здесь остается по-прежнему философия, связующая разные формы интеллектуальной активности и осмысляющая их результаты, — философия, мыслящая самостоя­тельно, используя все достижения мировой мысли.

Истина вырабатывается всегда по некоторым правилам дискурсивности, задаваемым определенными системами власти; и наоборот, властные практики порождают свои истины. Философия, и участвующая в этом процессе, и изменяющая его, неизбежно производит возмущения в политическом / идеологическим поле уже самой своей деятельностью. Порождая, например, интеллигенцию.

Уже само только упоминание интеллигенции не в качестве названия одной из умопостигаемых сущностей (в терминологической системе немецкой классической философии), а в качестве (само)именования некоторой группы людей (как правило, в России), влечет за собой целый шлейф весьма небезобидных последствий. Во-пер­вых, в этом случае сразу же оказываешься неизбежно в том исхоженном вдоль и поперек, жестко поляризованном и сильно расчерченном пространстве почти двухсотлетних дискуссий, в результате чего автоматически срабатывающий стереотип восприятия заставляет сортировать любые высказывания, так или иначе касающиеся интеллигенции, прежде всего по политически-идеологической позиции: «за» или «против» — независимо от того, выражена ли эта по­зиция, или выражено желание уйти от такой оппозиции вообще. Во-вторых, сам термин действует таким образом, что даже просто его употребление тут же запускает неустранимые игры саморепрезентации (именно интеллигенция придумала интеллигенцию, ее особое положение и священ­ную миссию, ее трагедию и проблему ее понимания — даже низвергает ее с ее самовольно захваченного трона тоже интеллигенция, ибо в дискуссиях об интеллигенции прини­мают участие только интеллигенты, как бы некоторые из них не отказывались от этой чести: ведь только интелли­гентов волнует их собственное положение в такой степени, чтобы его специально обсуждать, и только они могут вести более-менее содержательные дискуссии). Наконец, интеллигенция позиционируется как единственная носительница, хранительница и истолковательница подлинных ценностей, главным образом этических, а как только речь заходит о ценностях, уже никакие рациональные аргументы почти не действуют — о различных ценностях и об их сравнении удается говорить с позиций дистанцированного академизма только до тех пор, пока с ними не сталкиваешься непосредственно, а когда чужие/чуждые ценности отвергают, например, саму возможность незаинтересованного рассмотрения, не говоря уже о нашей самоидентичности, тогда уже не до абстрактных рассуждений и не до объективной истины, и отдельные реплики, речевые акты и властные дискурсивные практики становятся средством самозащиты, выживания и, но возможности, активного приведения всех окружающих к нашим неизменно верным и таким естественно самоочевидным воззрениям и представлениям, что только глупые и сумасшедшие, не понимающие своего счастья, рискуют отказаться от нашего правильного образа жизни, мысли и т. д. Поэтому говорить об интеллигенции — независимо от того, что или как произносится, — всегда означает поддерживать так или иначе ее самое.

Интеллигенция — сама себе философия, в том смысле, что (по-своему, по-интеллигентски) претендует на статус самосознания культуры, на работу мысли за всех осталь­ных, на монополию отвечать на извечные российские вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?». И поэтому никакая философия интеллигенции не нужна; разве что в качестве некоторого культурного материала, чтобы можно было показать свою начитанность и образованность, блистая именами европейских мыслителей. С другой стороны, философия, выполняя свои задачи, вполне могла бы, наверное, и обойтись без рассмотрения интеллигенции, если бы не то обстоятельство, что у нас оказалось невозможно оставаться «просто» мыслителем: ведь даже «поэт в России больше, чем поэт». Так что проект русской философии по осмыслению интеллигенции представляет собой навязчивую и почти невыполнимую попытку отделиться от нее, все снова и снова просчитывая заново свои взаимоотношения с народом, властью, интеллектуалами, политикой и стремясь при этом не скатиться в обычные интеллигентские разговоры, пусть даже замешанные на анализе собственных бессознательных мотивов и социокультурных автоматизмов. Философия интеллигенции именно как философия остается практически невозможной, поскольку отличиться от интеллигенции разговорами о ней самой никогда не удастся, прояснить же ситуацию «извне» не получится ввиду отсутствия у интеллигенции какой-либо внеположенности вообще.

Философия, будучи свободной творческой мыслью, критически относящейся ко всем догмам и очевидностям, вовсе не предполагает автоматически и с необходимостью получение какого бы то ни было утилитарного продукта, тем более с заранее заданными свойствами; наоборот, задача философии, скорее, — развеивать и преодолевать иллюзии, в том числе и относительно традиционных и обычных прикладных схем и программ действия. Поэтому использование философии должно быть адекватно ее собственным задачам; иными словами, социокультурные функции философии как раз и заключаются в том, что философия должна культивировать чистое неангажированное мышление — в той степени, конечно, в какой это вообще возможно.

Попытки же превратить философию в прикладной инструмент для получения утилитарных практических выгод неизбежно приводит к уничтожению философии как таковой. Изначально раскованное и живое, философское мышление кристаллизуется сначала в концепцию, из которой очень соблазнительной просто оказывается извлечь мировоззренческую позицию, которая затем застывает и необратимо отвердевает, становясь идеологией. Возможно, без идеологии невозможно обойтись политику для решения своих собствен­но политических задач, но умный правитель ведь должен стремиться к эффективной организации общества. Причем общество, даже будучи оптимальным объединением людей, — по большому счету — вовсе не самоцель и самоцелью быть не должно; социальность — только средство. Конечно, кто-то должен всегда заботится и об обществе, поддерживать его функционирование и совершенствовать его устройство, но система целей определяется в конечном счете системой ценностей, восходящих к тому или иному пониманию смысла жизни, а смысл жизни созданием даже идеального общества ведь не исчерпывается.

Философия — в лице ее лучших представителей — со своим критическим подходом к существующему и созданием новых идей, смыслов, ценностей и нужна для того, чтобы осмыслять и переосмыслять, осуществлять рефлексию предельных оснований культуры. В конце концов, до­минионов культуры — выделяемых по принципу полноты (хотя и не всесторонности) охвата мира — очень немного, всего пять; и кроме философии доминионами культуры можно считать только науку, религию, искусство и мисти­ку. Да, философия оторвана от жизни, но именно в этом ее ценность.

Конечно, необходимы специальные усилия для наведе­ния мостов между философией и конкретными социокультурными практиками. Существующие социальные инсти­туции философии создавались немного для других целей и, к сожалению, оказались не вполне способны адекватно выполнять эту задачу. К тому же сама по себе эмпирическая принадлежность к институции вовсе не гарантирует философских достижений.